Все произошло неожиданно и вместе с тем естественно: у меня была подружка, мы с ней хорошо дружили, они переехали в другой район жить, а мы, естественно, продолжали дружить. Она мне как-то звонит и говорит:
         — Слушай, я познакомилась с очумелой теткой, она в школу к нам приходила, подбирала типажи для своей работы — ей нужно было, чтобы ей кто-то позировал для «Евгения Онегина».
         — Ты что? Разве я гожусь? У нас простая семья, я никогда не считала себя какой-то особенной, рядовая, обыкновенная девочка.
         Она говорит:
         — Я все же дала твой телефон. Если она на днях тебе позвонит, не удивляйся.
         Она мне позвонила.

Да. И говорит:
         — Галя, понимаю, что тебе не хочется с какой-то женщиной встречаться. Но я хочу хоть одним глазком взглянуть.
         — На что там взглядывать? Глаза раскосые, все меня за татарку принимают, у нас и район был полутатарский, Большой Тишинский переулок, наш дом до сих пор стоит и коммунальная квартира.
         —Так-так,  — она так раздумчиво. — Ну, ладно, все-таки приходи.
         И я пришла. Долго добиралась до них, такое трущебистое место в районе «Динамо», старый двухэтажный домик, деревянная скрипучая лестница. Выходит полная женщина, довольно болезненного вида, бледная такая, с сединой, и она так внимательно, цепко осматривает меня: «Ну, походи, ну, посиди, сделай так, сделай сяк». Я походила, повертелась, думаю: сейчас встану и уйду. А она говорит вдруг:
         — Ты не против, давай немного попробуем попозировать?
         Это была Лидия Яковлевна Тимошенко, 1948 год и я училась в 8 классе.
         Ну, татарка, татарка и есть — с широкими бровями, черными, смоляными, две косы вполне приличные, а сама такая тощая. Потому что я родилась с младенческим туберкулезом и еще в младенчестве меня отправляли в санаторий в Евпаторию, и там я прожила полтора года без родителей, в лечебном заведении. Как меня выходили — непонятно. Есть фотография давнишняя-давнишняя, не разглядеть меня среди ребятишек: маленькая, тощенькая — кошмар. Но дело не в этом. Я была совершенно убеждена: ну, порисует меня и успокоится. Распрощались, а через несколько дней звонит: «Приходи, Галя, если сможешь».
         И стали в течении двух лет, когда она звонит, я к ней приходила.

Долго-долго.

Для меня в мастерской Большого театра в костюмерной еще надо было суметь подобрать все детское. В то время я, в лучшем случае, выглядела на 12 лет. Самая последняя всегда в классе стояла. Всегда до последнего дня, меня всерьез никто никогда не воспринимал. Если я приходила в райком комсомола по каким-либо делам, мне говорили: «Девочка, а что ты тут делаешь?»

Нет, экспонатов не было. Вот, например, сцена, где Татьяна лежит — сдвигали стульчики, я ложилась так, чтобы ноги свисали и так часами лежала. Это тяжело было, очень тяжело. Но Лидия Яковлевна старалась, очень старалась откармливать меня, изо всех сил. И хоть мы не голодали в семье, но еда у нас была самая простейшая: раз в неделю мясное блюдо, а остальное — чай да картошка: это все, что семья могла себе позволить. Отец тогда работал у Поликарпова, был такой авиаконструктор, у которого работал Валерий Чкалов, с которым отец был лично знаком. Они были все на виду, но ели как все, только, чтобы не умереть. В семье я была не одна, еще младший брат был, ну, и непросто было. Лидия Яковлевна подкармливала меня, пытаясь сколько-нибудь помочь, пыталась деньги мне давать, но мне было стыдно их брать, и когда она мне их давала, я старалась куда-нибудь засунуть в диван, например, или в кресло у нее же, уходя. Она мне потом звонила домой вдогонку:
         — Ну, Галя, что ты ей богу. Я же тебе дала, чтобы ты пошла и в булочной купила себе булочку.
         А как я могла это сделать? Как я могла купить булочку и съесть ее, когда в это время мой девятилетний брат лежал с тифом в больнице, я могла только отнести ему. И мне казалось, что это совершенно неправильно. Нет, я не могла, я пыталась ей это объяснить, но не выходило. Она говорила: «Ну, и что — дай Боре откусить, но и сама ешь». Все пыталась из меня сделать телесность, но так ничего и не получалось. И вот так я к ней два года ходила, закончила 10-й класс, в это время отец пропал. Они поехали на испытания Поликарповского самолета, произошло крушение, вынесло его из кабины и не могли найти, а проезжали крестьяне и они его в бессознательном состоянии привезли его в районную больницу, а он, придя в себя, потерял память и месяц мы не знали как жить. Ну, деваться некуда. Это был 1950-й год. Я куда на завод не приду, не берут. В 1951 году отменили карточки, тогда еще стало сложнее. Так по карточкам, что положено — давали, 300 г. хлеба, а карточек не стало — только то, что сумеешь купить. Пошла в район комсомола и меня направили на техкурсы. Меня как увидят: «Девочка иди, иди»: меня из-под стола не видно было. У меня до 18 лет пока делали перке, показывало туберкулез. Это было ужасно и ничего сделать невозможно. «Вот вам направление — МИД курсы СССР. Это тебе поможет». Через два года закончив курсы, получила направление и ушла работать в министерство. Попала я в отдел стран ближнего и среднего Востока — с косыми глазами куда еще взять.
         Продолжала позировать Лидии Яковлевне. Ходила, но редко. Она занялась доработкой, комплектовкой, кроме меня были и другие герои — Евгений Онегин.

Да, пару раз. Красивый парень был, учился в архитектурном.

Нет. Только помню, что он был тоже Женя, а я ему была как раз по коленку.

150 см. Потом я подтянулась, но незначительно.

Похожа я была на себя в молодости. Она рисовала еще второй вариант, делала эстамп, во втором варианте я больше на себя похожа. Вот эта фотография. Это за границей. Это как раз в костюме. А вот в платье. Платье было велико. Лидия Яковлевна заколола сзади его булавками. А потом я уехала за границу на долгие два года. А такая я уезжала из-за границы. Здесь я похожа на себя не очень.

Виделась даже очень, я его встречала довольно много, когда я приходила к Лидии Яковлевне просто так или когда она болела — у нее было больное сердце. Когда он приходил, мы уходили на кухню, садимся, она начинает меня кормить и приходит Евгений Адольфович. Ну, и дальше я с ним встречалась после замужества и была в его мастерской. А потом они переехали в дом на Краснопресненской.

Его очень долго после тюрьмы не восстанавливали в союзе художников, а потом французы помогли. Он в свое время делал изумительные иллюстрации к «Кола Брюньону» и французы очень восхищались, больше некуда, после наградили серебряной медалью, дали и квартиру. Я уезжала за границу в 1954 году, а они переезжали в этот дом, на новую квартиру. Когда я вернулась, Лидия Яковлевна была там — легендарный дом из «Москва слезам не верит» [снимали фасад].

К этому времени все, что с Лидией Яковлевной было закончено — 1955 год. Живописную, вторую серию делала без меня, она меня попросила принести свои фотографии, я ей собрала кучу своих фотографий, меня фотограф нафотографировал в разных ракурсах и разных костюмах, с тем я и уехала. Заканчивала она без меня, хотя в принципе повторяла те же костюмы, придавала графичность, стилистичность, уезжала на пленэры. А это детские фотографии Лидии Яковлевны — отдыхает в деревне.

Она не была верующей, как и все мы тогда. Я бегала раз в неделю убираться у нее. Прихожу, а она говорит: ты знаешь, я троицей занялась. Один раз увидела у нее 80-летнего мужчину, преподавателя, с которым она обсуждала Троицу, на мольберте была доска, и они обсуждали на тему Троицы: «Посмотри, что я сделала».

А потом вдруг взяла и смыла все. Она повторила Андрея Рублева. Я стояла и плакала, такая благость, такая красота. Сделала все по старинному рецепту, по кальке, доска была великолепна. У нее была старинная библия, которую нельзя было поднять. Страшная для всех была потеря — одна фигура, потом другая… Она состояла в союзе художников. Как она заболела в 69 году, она не выходила из дома, поэтому только к ней приходили художники.