Довоенный Ленинград

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ Д.А. ШМАРИНОВА НА ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКЕ Л. ТИМОШЕНКО
Январь 1981, Москва

Графика и живопись шли в творчестве Л. Я. Тимошенко всегда параллельно, рядом. И рисунки, показанные на выставке, — это самые ранние работы 29−32 года. Я хотел бы напомнить некоторые из них. Это акварели. Сделаны они тонкой линией туши и закреплены на листе бумаги пятнами и затеками акварели разной тональности («Сидящий юноша», «Старик с черной бородой», «Сидящая девочка», «Старик на бревне»). Ленинградской станковой графической школе была свойственна эта игра и сопоставление тонкой линии и пятна. И здесь есть рисунки совершенно замечательные в этом плане.

(…) Уже в первых работах проявилась главная черта — поэтичность видения и острое чувство современности. Не каждый художник, который живет среди нас, остро чувствует свое время. То есть, может быть, и остро чувствует, но не способен его выразить. Это дано немногим. У нее же это было органическим чувством. Она была вообще человеком очень темпераментным, очень отзывчивым, эмоциональным, и ей для того, чтобы быть современным художником, не надо было делать над собой никакого усилия. Это было свойством ее характера. И поэтому вполне естественно, что она примкнула к обществу «Круг». Это было общество, которое искало новое в нашей жизни, утверждало это новое в станковом и монументальном искусстве. Большинству входящих в это общество художников была свойственна тяга к обобщенным образам.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О.Б. БОГАЕВСКОЙ
1986, Ленинград

Мое первое знакомство с Лидией Яковлевной было через ее работы, которые я увидела — еще до встречи с ней — на выставке «Круга» в Русском музее, наверное, в 1932 году. Были выставлены рисунки колхозников, сами модели были те же, что и у Давида Загоскина. Я спросила: «Кто этот художник — Тимо́шенко?» — «Это не Тимошенко, а Лида Тимошéнко, жена Загоскина».

С самой Лидией Яковлевной я встретилась впервые летом 1931 года на курорте в Старой Руссе, где тогда лечились мой отец и Арсений Яковлевич, брат Лидии Яковлевны. В то время я закончила первый курс Художественно-промышленного техникума, где преподавал Давид Ефимович Загоскин.

Мы как-то подружились семьями и часто видались — то у них на Греческом (в доме, где жил Ю. Тынянов), то у нас на Рылеевской. У нас нашлось много общих интересов, и от встреч этих осталось впечатление серьезного и глубокого дружеского общения. Мой отец, Б. Л. Богаевский, историк и археолог, много рассказывал о раскопках на Крите (где он копал вместе с Эвансом), о современных фресках Норвегии, которые он видел в 1928 году, будучи на археологическом конгрессе в Осло. Лидии Яковлевне все это было очень интересно, и отец любил с ней говорить.

Ярко запомнилась петербургская квартира на Греческом проспекте, где жила вся семья Лидии Яковлевны — мама, сестра Вава с мужем, брат Арсений и сама Лидия Яковлевна с Давидом Ефимовичем Загоскиным. Большая столовая с темным буфетом, над обеденным столом — лампа в абажуре с бисерной зеленой бахромой. Из окон этой квартиры Загоскин позднее писал каток, который заливали зимой в садике напротив.

Позже, видимо, с рождением Коли, в квартире появились перегородки, и столовой стала служить маленькая узкая комната без окон, сильно освещенная. За узким столом приходилось сидеть тесно, а вся стена комнаты была сверху донизу расписана светло-зеленым, голубым, розовым — цветы, травы, рыбы. Очень было красиво!

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ М. АСЛАМЗЯН
1981, Москва

…Вскоре после моего окончания Института пролетарских изоискусств при Академии художеств в Ленинграде ленинградским Союзом художников был объявлен конкурс для росписи санатория им. Ворошилова в Сочи. Я сделала эскиз на тему «Сбор урожая» для панно размером в шестьдесят квадратных метров. После вскрытия конвертов обнаружилось, что первую премию получила я. Тут же подошла ко мне очень красивая русская женщина, посмотрела на меня в упор пронизывающим взглядом и решительно сказала: «Мне нравится твой эскиз, и я хочу с тобой дружить». Это была Лидия Яковлевна Тимошенко.

С того дня мы дружили до самых последних ее дней. В 1932 году, после окончания института, меня оставили на Курсах высшего мастерства (так называли тогда аспирантуру). Туда же поступила и Лидия и очень усердно работала над детской тематикой. Она обладала верным глазом, и все, что она рисовала и писала, было очень живо, свежо и точно.

У Лидии были серо-голубые живые и ищущие глаза, прекрасная розовая кожа, гармоничная, средней полноты фигура. Она обладала невероятным женственным очарованием, и никто не проходил мимо нее равнодушно. Еще она притягивала людей своим острым умом и талантливостью. Была она очень начитанной и образованной; помню, часто дома она читала мне выдержки из дневника Марии Башкирцевой. Да в чем-то она была и сама похожа на Башкирцеву.

Я очень любила бывать в доме Тимошенко. Для меня это был эталон русского дома XIX века, гостеприимного, с интеллигентными обитателями. Давид и Лидия занимали большую комнату. Брат Лидии, Арсений, был по специальности инженером, имел огромную библиотеку, прекрасно знал русскую и мировую литературу и часто читал нам по вечерам свои любимые вещи. Самым интересным человеком в этом доме была мать Лидии, Аполлинария Петровна, с которой мы встречались в столовой за накрытым столом с самоваром и пирогами. Аполлинария Петровна носила кружевной чепчик, множество кружевных юбок, а на плечах всегда была накинута пестрая шаль или пуховой платок. В прошлом она была, наверное, очень красива. Глаза у нее были, как и у Лидии, серо-голубые. Маленькая, полненькая женщина с милой улыбкой. Она была очень верующая, и все церковные праздники здесь справлялись очень пышно. Единственным местом, куда она ходила, была церковь. От нее исходил какой-то покой, и было рядом с ней уютно и тепло.

Тогда был самый расцвет ленинградского Союза художников; членами ЛОСХа были такие гиганты, как К. Петров-Водкин, Матвеев, Н. Альтман, В. Лебедев, Н. Радлов, А. Самохвалов, И. Бродский, Н. Тырса, В. Пакулин, А. Пахомов, Д. Загоскин, Г. Траугот и др. И в среде этих замечательных друзей-художников росло и крепло творчество молодой художницы Тимошенко. Мужем ее тогда был Давид Загоскин, прекрасный живописец и добрый человек с мечтательными глазами. Он любил Ренуара и Сезанна, писал прекрасные пейзажи — тонкие, воздушные, лиричные — и очень характерные портреты. Помню последнюю его картину: изображено озеро в зеленых берегах и плывущие лодки с молодежью. И все писано романтично, светло и с мечтой. К сожалению, Давид незаслуженно забыт, думаю, что временно. Лидию Давид боготворил и очень тяжело пережил расставание с ней. Он погиб в Ленинграде от голода во время блокады.

Они с Лидой работали в одной мастерской. Лидия писала тоже очень светло и тонко, много рисовала, в особенности детей. Позже она сделала росписи на эту тему в Доме пионеров в Ленинграде. Это была настоящая сенсация — все ходили смотреть ее росписи. Ее работой заинтересовался Литвинов, тогда министр иностранных дел СССР; они встретились и долго беседовали.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О.Б. БОГАЕВСКОЙ
1986, Ленинград

Ходили в гости друг к другу мы зимами, а летом снимали дачи рядом — и на Сиверской, где Лидия Яковлевна писала девочек из соседнего пионерского лагеря, и в Ижорах, и — в последний раз в 1941 году — в Елизаветино за Петергофом, где нас и застала война.

Летом 1937 года мы писали в нашем саду вместе с Лидией Яковлевной моего отца. Я была в то время студенткой Академии художеств, работала в мастерской А. А. Осмеркина. Мы писали тогда широко, «поливали холст»; Лидия Яковлевна смотрела на мое полотно с интересом, не осуждала, говорила: «Так вот как вы пишете».

Их дача была через дорогу. Простой деревенский дом, очень красиво убранный украинскими плахтами и половиками — синие и красные полосы, много белого.

Сама Лидия Яковлевна — прелестное светлое лицо, большие серые глаза и узел светлых волос на затылке. Одета в светло-лимонную — «вермееровскую» — вязаную кофточку. К ним на дачу часто приезжал на машине Николай Эрнестович Радлов с женой; бывала Мариам Асламазян.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ М. АСЛАМЗЯН
1981, Москва

Как-то Лидия и Николай Эрнестович Радлов попросили меня позировать. Николай Эрнестович писал методично, спокойно и документально. Лидия же начинала, стирала, говорила, что ищет характер… Потом взяла новый холст и сразу написала мой портрет. И написала она меня именно такой, какой я была тогда — немного робкой, стеснительной, с травмированной судьбой.

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ О.Г. ВЕРЕЙСКОГО НА ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКЕ Л. ТИМОШЕНКО
1981, Москва

Сейчас я (простите за такое отступление) с удовольствием сравниваю Мариам с ее изображением, которое рядом висит, причем не без умысла сейчас такая теплая гамма на Вас, Мариам, которая соответствует Вашему портрету. Я смотрю на него и думаю, как остро и точно сделан он. Это одна из лучших вещей.

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ Д.А. ШМАРИНОВА НА ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКЕ Л. ТИМОШЕНКО
1981, Москва

Я помню, что это были не только прямоугольные панно, но и со скосами, значит, архитектура помещения требовала вставок определенного формата. Там были такие темы: «Авиамоделисты», «Юные гимнасты», «На турнике». Панно были написаны в очень светлой гамме, создавая ощущение приподнятости, жизнерадостности, но судьба их, как вообще судьба преждевременно родившегося монументального искусства, была слишком эфемерна. В те годы монументальные декоративные росписи обычно жили до первого ремонта здания. Потом все куда-то бесследно исчезало, и дальнейшая судьба этих произведений Тимошенко неизвестна. Говорят, что именно перед ремонтом они были сняты и скатаны в рулоны, может быть, они где-нибудь находятся и сейчас. Лидия Яковлевна пыталась их разыскать для своей персональной выставки в 1961 году, но обнаружить их так и не удалось.

На посмертной персональной выставке нашло место большое число работ, выполненных в 30-е годы. Это вещи, которые я очень люблю. Здесь Лидия Яковлевна нашла себя в полной мере. В них проявилось поэтическое видение жизни, художница нащупала в них то, что стало ее главной темой: тема юности. Подростки, девочки за сбором яблок, купающиеся или отдыхающие под яблонями, это серия восхитительных работ, тонко и сдержанно написанных. Они глубоко поэтичны, тонко сгармонированы, и во всех них очень сильно композиционно пластическое начало, то, что ей было так свойственно. Эти небольшие картины написаны очень легко и свободно, их композиционное построение полно ритмической гармонии. В этих работах мир замкнут рамой, и в то же время они полны какого-то движения, какой-то внутренней связи всех персонажей. В общем, прелестные вещи!

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ М. АСЛАМЗЯН
1981, Москва

Как-то вечером в 1938 году Лидия Яковлевна позвонила мне и сказала: «Немедленно приезжай ко мне, у меня к тебе срочное дело». Я приехала, несмотря на поздний час. Вошла к ней в комнату — стол накрыт на три персоны. Давид был в творческой командировке, и я спросила удивленно — кто же третий? Лидия сказала: «Сейчас все узнаешь». Немного погодя вошел, с торжествующим видом, Кибрик. Лида подошла к нему навстречу и, обняв его, сказала: «Мариам, сегодня наша с Женей свадьба, и ты будешь единственным свидетелем у нас. Мы друг без друга жить не можем». Для меня, с моим патриархальным армянским воспитанием, это было как удар молнии. Я окаменела и сидела молча. Очнулась от слов Лидии: «Мариам, уже второй час ночи, тебе, наверное, пора ехать».

Для них это была изумительная пора. Они жили душа в душу, веселые и счастливые. Жили вначале у Лидии, а потом на Петроградской стороне (на Кировском проспекте), в хорошем доме, с мастерской на верхнем этаже. (В этом доме жили Манизеры.) Работали они вместе; Лида много рисовала, писала портреты.
В 1939 году родился Саша. После родов ей не разрешали вставать, и она, лежа в постели, написала своего Сашу — запеленутого, рядом с бананами. Потом Лидия увлеклась цветной литографией, начала делать эстампы. Помню ее прекрасный эстамп «Катюша».

Кибрик тогда иллюстрировал «Очарованную душу» Ромэна Роллана. Героиню он рисовал с Лидии, она ему позировала. Я как-то возразила, сказав Жене, что образ героини Ромэна Роллана совсем иной, что Лидия никак не подходит. Он ответил: «Она именно такая, как Лидия, ведь Лидия сама — одно очарование».

Так счастливо текла их жизнь до начала войны.

ИЗ ЗАПИСОК А.Е. КИБРИКА Л. ТИМОШЕНКО В РОДДОМ
1 апреля 1939, Ленинград

Родная моя, говорил сегодня с Каршиной. Она сказала, что у тебя все в порядке, но нужно подождать, пока снизится температура, потому что в противном случае может быть опасность воспаления.

Я теряюсь среди всех этих вещей и не знаю, как мне поступить (…), толи забирать тебя под расписку, то ли успокаивать и уговаривать дотерпеть до полного выздоровления. Эх!

Вчера от тебя поехал к Самохвалову, а с ним в <неразборчиво>. Художники все уже знают и поздравляют. Малагис, Верейский, Воинов, Хигер, Почтенный и др. Стоял в фойе с Почтенным, входит Давид, сразу направился ко мне. «Что Лида?» Я говорю: «Ничего» (а что мне было сказать?).

Спрашивал, выписалась ли ты, и говорил, что тебе надо остаться в больнице до нормальной температуры, так как говорит, что ты «всегда выписываешься раньше времени». Очень просил непременно передать тебе привет.

ИЗ ЗАПИСОК А.Е. КИБРИКА Л. ТИМОШЕНКО В РОДДОМ
2 апреля 1939, Ленинград

Сегодня уже 8-й день, как тебя нет дома, и я соскучился. Кроме того, хожу, принимаю поздравления (буквально все уже знают — сегодня был в издательстве и все художники поздравляют — Двораковский, Курдов и др.), а своего потомка я еще не видел (…)

Вчера вечером неожиданный гость — Коля Радлов. Он вчера приехал на несколько дней (…) Первым делом спросил портрет Мапы. Он ему очень понравился, смутил только криво сидящий левый глаз. Я ему сказал, что ты считаешь однообразным, когда глаза сидят одинаково, и против этого он ничего не мог возразить.

(…) Вечером зайдет ко мне Черкасов. Он организует билет в театр и, может быть, найдет мне модель для моего перековавшегося вора.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О.Б. БОГАЕВСКОЙ
1986, Ленинград

С 1939 года мы встречались уже в мастерской Е. Кибрика на Кировском. На стенах висели работы Лидии Яковлевны — полотна с девочками, которые много выставлялись, известная прелестная литография «Катюша» и рисунки Кибрика. Евгений Адольфович тогда рисовал Неле с Лидии Яковлевны, и получилось очень похоже.

Сохранилась подаренная им книга с надписью: «Борису Леонидовичу и Ольге Эдуардовне Богаевским в день знакомства в знак доброй дружбы. Кибрик. 18.01.39».

В одно из посещений мастерской меня проводили в соседнюю комнату — невысокую, с верхним светом, где на очень широкой кровати лежал очень маленький и очень хорошенький мальчик — Саша Кибрик.

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ Д.А. ШМАРИНОВА НА ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКЕ Л. ТИМОШЕНКО
1981, Москва

В Ленинграде перед самой войной появился наполненный цветом и солнцем эстамп — «Катюша», поразивший зрителей цветом, своей жизненностью и живописной свободой. Мы знаем ленинградский эстамп. В основе его чаще всего преобладал рисунок. Это был твердый, пластический рисунок — вспомните вещи, скажем, К. Рудакова или А. Пахомова. «Катюша» Лидии Яковлевны была эстампом, который стал знаменитым сразу. Менее популярным (и очень жаль) был «Сбор яблок», который был сделан тогда же, в более скромной гамме приглушенных красок и зеленых тонов.

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ О.Г. ВЕРЕЙСКОГО НА ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКЕ Л. ТИМОШЕНКО
1981, Москва

Мне хочется вернуться к тому времени предвоенного Ленинграда, когда литографская мастерская Союза художников была удивительной школой, я бы сказал — кузницей ленинградской графики. В общем, это был золотой век, может быть, он потом и возвращался и вернется еще, но уже в другой какой-то ипостаси. Я начинал там совсем молоденьким, пробовал работать на камнях, и я помню эту тогдашнюю атмосферу. Целая группа ленинградцев (кто-то был уже более известен, кто-то еще совсем был неизвестным) собиралась там.

Это был дружный коллектив, постоянная взаимная помощь в смысле овладения литографской техникой. В мастерской ставились какие-то технологические опыты. Там часто с такими опытами выступал Николай Андреевич Тырса: он впервые у нас ввел размывку на камне, тогда еще никто этого не делал. Он приносил свои акварели и совершенно свободно разливал тушь на камне, получались великолепные вещи. Рудаков тогда делал иллюстрации к Мопассану, причем все было по-товарищески, по-дружески, все подходили, все смотрели, никто не таился. Рудаков делал в то время карандашные шаржи на Тырсу. Того это несколько задевало, но как человек умный, обладающий юмором, он посмеивался, хотя видно было, что ему это начинало претить, потому что Рудаков входил в раж и каждый раз, приходя в мастерскую, раскидывал целую выставку шаржей: Тырса ухаживает за барышней, Тырса в канотье, Тырса с тросточкой (тут, очевидно, возникала ассоциация с Мопассаном). Удивительно талантливые были рисунки.

Потом это узкое помещение загромождалось огромной фигурой Евгения Адольфовича Кибрика, который шумно приходил с вариантами к «Кола Брюньону», тогда шла Ласочка, Кола, варианты на камнях. Кто-то толпился вокруг одного художника, кто-то около другого, очень милая была обстановка. Пакулин, я помню, делал по своим этюдам красивый эстамп, Пахомов работал. Потом появился и начал осторожно работать на камне Анатолий Каплан, который вначале еще боялся камня, что-то часто соскребал, говорил, что у него не выходит, а потом мы знаем, каким блестящим художником он стал.

Мариам Асламазян работала там, приходила, поражала всех персидской красотой и восточной яркой красотой своих работ.

И вот в этой обстановке такого подлинного Ренессанса ленинградской графики (это была и книжная графика, и эстамп) Лидия Яковлевна тоже работала в цвете на камнях. И так же, как все, подглядывая за работой других, помню, я смотрел, как она работала над «Катюшей». Лидия Яковлевна внесла свой, очень большой вклад в этот расцвет графики, который действительно и до сих пор не перекрыт. Есть другие вещи, другие достижения, но этот период — он сохранился. Я помню, как Лидия Яковлевна печатала «Катюшу». Пробы были очень разные. Гармония, которая существует здесь и потом повторяется уже в 50-х годах несколько измененно, была совсем другая. Начиналось это с очень деликатных отношений холодного и теплого. Мы были свидетелями того, как снимался свежий оттиск со станка.
Когда эта вещь была завершена, она явилась гимном юности, это действительно какой-то символ, ее можно сравнить, например, с «Флейтистом» Мане для своего времени. Мы знаем, что «Флейтист» был принят на вооружение движением Сопротивления. А «Катюша» для того периода была олицетворением всего светлого, хотя этот период не всегда был светлым во всем. А из нее исходило именно какое-то свечение юности, радости жизни. Да, собственно, мне кажется, что эта тема потом продолжалась и во всех работах Лидии Яковлевны — и довоенных, и послевоенных.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Т.Г. ВЕБЕР
1985, Москва

С Лидией Яковлевной я познакомилась в 1940 году в литографской мастерской ЛОСХа. Творческая атмосфера в коллективе была удивительно доброжелательная и интеллигентная. Среди самых разнообразных по возрасту и индивидуальным особенностям художников приходивший сюда посетитель не чувствовал себя лишним, сторонним. Поначалу было несколько даже «страшновато» в обществе таких знаменитых художников. Каждый создавал свой удивительный мир литературных героев (Мопассан, Ромэн Роллан, Шолом-Алейхем), благоухающих букетов, чарующих пейзажей. Я была принята доброжелательно-ласково. С тех пор все эти художники стали близкими друзьями, товарищами.

Лидия Яковлевна Тимошенко буквально потрясла меня своей бурной эмоциональностью — радостью удач и отчаянием от малейшей оплошности при снятии новой и новой пробы. Меня глубоко тронуло творческое волнение художника, тревожное отношение, чуткое внимание к цветовой гамме эстампа. На листах оживали солнечные дети, озаренные светом и летним теплом. Незабываемый чистый образ юной «Катюши», сбор яблок, дети («На берегу»). Красивая, увлеченная, умная художница завоевала искреннюю симпатию, привлекла к себе. В эти же дни я была приглашена на улицу Красных Зорь (ныне Кировский проспект) в семью Лидии Яковлевны и Евгения Адольфовича. Уютная квартира, большая мастерская, заполненная вариантами эскизов и картонов к стенным росписям Дома пионеров, рисунками с маленького сына Саши, бесконечными вариантами иллюстраций Кибрика к «Очарованной душе» Ромэна Роллана. Основная героиня была здесь же дома! Это был прелестный, дружеский вечер в довоенном Ленинграде.

ИЗ ПИСЬМА Н. КУЗЬМИНА К Л. ТИМОШЕНКО
23 января 1940, Москва

Уважаемая Лидия Яковлевна!

Ваше письмо мною получено — большое спасибо, я тронут Вашими обещаниями послать мне свою работу (цветная литография «Катюша у корыта»). Мне кажется, что она будет сверкать как луч солнца, как частица горячего летнего дня. В зимний серый день!

С нетерпением буду ждать выставки, чтобы увидеть и другие Ваши работы, уверен, что они будут так же хороши.

Мне представляется юность, милые детские лица, глаза, улыбки (…) В голубой дымке воздуха и света, в солнечных рефлексах.

Мне хочется сказать Вам, что Ваше творчество является для меня большим очарованием, и созданные Вами образы именно теми, о которых я всегда мечтал, которые хотелось видеть, но которых я не находил в творчестве других художников. Я сожалею, что мне посчастливилось увидеть только две Ваши работы, но Вы поймете, каким драгоценным было для меня их открытие. Еще раз большое Вам спасибо!

С приветом Н. Кузьмин

ИЗ ПИСЬМА Н.К. РАДЛОВОЙ К Л. ТИМОШЕНКО
15 марта 1940, Москва

Я видела твою литографию на выставке в Доме писателей и была на обсуждении и видела Давида и Женю, всех наших (…)

Твоя литография мне очень понравилась, да и не только мне, а всем она понравилась почти больше всего. Тырсы, твоя и Васнецова — это больше всего понравилось и запомнилось. Я так узрела в ней тебя! Она прелестная и живописная, и со вкусом и культурой, которая есть только у ленинградцев, и в ней есть какое-то внутреннее изящество и благородство, которого здесь не найдешь.

ИЗ СТАТЬИ И. ГИНЗБУРГ «Л.Я. ТИМОШЕНКО»
(Творчество, 1940, № 4)

Давно в Ленинграде останавливает на себе внимание и порождает споры творчество Л. Я. Тимошенко. Спорят о ней и художники, и критики, спорят подчас ожесточенно (…)

Каждый новый показ работ Тимошенко кажется неожиданностью, однако происходит это меньше всего от непостоянства ее исканий. Творческая манера Тимошенко создана и легко узнается. Но ее рост идет быстро. Пересмотр собственных ошибок, происходящий у нее, как у всякого искреннего художника, болезненно, совершается смело, и повороты бывают чаще и круче, чем у многих ее ленинградских товарищей (…)

Тимошенко — художник-лирик. Она не представляет себе картины на тему, не ставшую органической частью ее личной биографии. Предмет и человеческий образ доступны ей только в непосредственном ощущении, в непосредственно воспринятой цветовой и световой среде.

Между тем все эти повороты для Тимошенко закономерны. Там, где внутренний рост ставит ей требование перейти на новую ступень, она делает это решительно, иной раз «перегибая палку», но делает это только тогда, когда к новой ступени ее приводит созревшее чувство (…)

С самого начала ее жизни художника центром ее творчества был человек, притом человек самых простых и обыденных проявлений.

Из подобного стремления мог вырасти скучный и мелочный бытовизм. Но Тимошенко любит тех, кого пишет, и видит прекрасное в обыденном.
Так, она видит пластику детских движений, стройность тонких юных ног; она любит загар на детском теле, знает чувства коллектива и доверчивости у советских ребят, их уверенность, их деловитость, их просыпающуюся любовь. У нее опоэтизированное материнское чувство к созданным ею детским образам. Недаром портрет сынишки очутился среди воображаемых участников хоровода на стене ленинградского Дома пионеров (…)

Лирической теплотой и мягкостью творчество Тимошенко в огромной мере обязано живописности. Всякий образ для Тимошенко — цветовой образ. Материальному, мягкому и чистому звучанию цвета она придает исключительное значение. При этом цвет воспринимается ею всегда пространственно, и пространство создается только цветовыми градациями. Почти все ее этюды, а также картины «Купание», «Танцы» полны воздуха и света. Тающие в свету зеленые и голубые цвета, исключительно удающийся художнице прозрачный текучий розово-красный являются ее любимыми контрастами.

С 1937 года, вначале эпизодически, Тимошенко начала работу над портретом. Первым ее опытом был этюдный, свежий и очень похожий «Портрет Б.Л. Богаевского». В следующие два года был написан уже ряд портретов. Лучшие из них — Н.К. Шведе-Радловой, Л.Н. Радловой, инженера Шевелевой, художника Забродского, Стеллы Манизер.
Тимошенко и в новом для нее жанре верна себе. Почти все люди ее портретов — участники ее личной биографии. Хотя общее сходство дается ей вообще легко, но писать она может только тех, кто ей близок.

Это хорошо и плохо. Хорошо потому, что ее портреты правдивы и обнаруживают тонкую и острую наблюдательность. Художница не просто пишет интересное ей лицо, но доносит до зрителя свое личное чувство к данному человеку. Портреты Тимошенко — характеры, и разные характеры.

Но именно потому, что Тимошенко не выходит за рамки собственной биографии, ее портреты — результат случайного и узкого выбора. Расширение кругозора — требование, которое может предъявляться в Ленинграде многим художникам и Тимошенко в особенности, так как она доказала делом не только то, что сложное искусство портрета ей под силу, но и что она может сказать здесь новое и свежее слово.

Во всех портретных работах Тимошенко характеристика создается двумя основными средствами: цветом и движением. Композиция портрета, которой художница уделяет серьезное внимание, также определяется у нее характером внутреннего движения. Давно установлено, что такое движение обнаруживает характер и образ человека тоньше и вернее, чем не всякому свойственный отчетливый жест. У Тимошенко фигура играет чуть ли не большую роль, чем лицо портретируемого (…)

Во всем творчестве Тимошенко по праву особое место занял недавно написанный скромный «Портрет Стеллы Манизер». Прежде всего это уже не быстрое, хотя и тонкое, наблюдение. Это серьезная, вдумчивая, долгая работа. Девушка в саду — тема, множество раз повторяющаяся в живописи, таящая сотни опасностей штампа, слащавости или внешних эффектов. Но «Стелла Манизер» привлекает благородной простотой, чистотой, полудетской неловкой грацией. Белое платье, смуглое лицо, темные гладкие волосы, бледные серьезные губы и энергичные руки даны на фоне декоративно освещенного зеленого куста. Очень хороши скользящие тени на лице и фигуре, стоящей против света.

Однако основное достижение не в этом, так как чувство цвета и света не ново для Тимошенко. Здесь важна и радостна внутренняя жизнь портрета, вновь подтверждающая, что Тимошенко учится у русского искусства, важна чуть нахмуренная задумчивость молодого лица. Строгие глаза «Стеллы Манизер» лишний раз доказывают, что можно, не выписывая радужной оболочки глаза, уловить взгляд и его характер. «Стелла Манизер» Тимошенко — не просто портрет данного лица, это образ; образ одного из будущих советских интеллигентов на пороге жизни: позади у нее здоровое детство, впереди — молодость, труд, борьба (…)

У Тимошенко появился драгоценный признак мастерства — чувство ответственности за каждое движение кисти. После «Стеллы Манизер» нельзя будет выставить ничего торопливого и недодуманного.

Большую, дисциплинарную роль в творчестве Тимошенко сыграла ее работа над цветным эстампом, успешно начатая осенью 1939 года и также немало удивившая ленинградских художников. Необходимость расчленения самого живописного процесса, расчленение рисунка и живописи вызвало строгий учет и продуманность средств и контроль над цветовым восприятием. Поэтому живые, но еще смазанные в живописи этюды «Девочка на пляже», «Сбор яблок» и в особенности «Катюша» стали в эстампе полнокровными и живописными образами.

Достижения Тимошенко в эстампе важны для ее личного роста: они убедительно раскрывают богатейшие живописные возможности литографии, перестающей быть графикой и становящейся живописью.

Тимошенко только расправляет крылья. У нее впереди много творческого дела, и с нее многое спросится, потому что она обладает очень редким качеством чувствовать красоту «каждого дня». Она не знает серости и будней. За это всегда любили поэтов.